Что такое история и может ли она быть объективной и ист. “Может ли история быть объективной?” – Международная научная конференция на истфаке МГУ Международная научная конференция на истфаке мгу "может ли история быть объективной?"

Помните, как начинается многотомная работа Николая Морозова «Христос»? Начинается она с описания работы комиссии по воссозданию обстоятельств победы большевиков в октябре 1917 г. Николай Морозов, выйдя из тюрьмы, был включён в состав комиссии в качестве одного из её руководителей. И вот, спустя ровно год после известных октябрьских событий, их участники, сколько можно было найти, были собраны, для того, чтобы они описали, что же происходило в День II съезда Советов. Все друг другу говорили: «Ничего ты не помнишь. Всё было совершенно не так. Ты не там стоял. Ты не там сидел. Это не он говорил, а другой говорил». Прошёл всего год! Если сегодня к вечеру мы попросим всех присутствующих описать, что происходило здесь, на этой конференции, то мы получим как минимум сто историй того, что здесь происходило. И, уверяю вас, эти истории не будут совпадать.

Мой ответ на вопрос «Возможна ли объективная история?» прозвучит так: «Конечно, нет». Прежде всего, потому, что все истории пишут люди, которые являются по определению субъектами. Я пишу книгу - я тоже субъективен. Я читаю свою книгу - это субъективная книга.

Что есть истина? Сегодня мы, по существу, пытаемся ответить на тот главный вопрос, который задавал Понтий Пилат Иисусу. Тот не ответил. «Что есть истина?» Если Господь не уверен, что знает ответ на этот вопрос, то вряд ли мы можем быть более самоуверенными, чем Всевышний. Хотя некоторые юмористы говорят, что историки даже более могущественны, чем сам Бог, потому что ему не под силу изменить прошлое.

Один из моих любимых историков, Марк Блок, говорил, что от настоящей истории должно пахнуть «человечиной». Там, где «человечина», там, безусловно, субъективность. И вряд ли в этом что-то плохое.

Много рассуждали о том, является или нет история наукой. В западных университетах, прежде всего англосаксонских, есть College of Arts and Sciences. В категорию Sciences история не попадает, её относят к Arts, то есть одному из искусств, и это не какое-то новое изобретение. Как мы помним, муза Клио относилась к музам искусства.

Конечно, есть и такая разновидность истории как клиометрия - математические методы, которые позволяют сделать более объективным наше знание, и я двумя руками высказываюсь за использование математических методов в изучении истории. Но и здесь есть проблема исходных статистических данных. В тех же англосаксонских странах популярна поговорка: «Есть три вида лжи - ложь, ложь наглая и статистика». Поскольку исходные статистические материалы, которые мы имеем, не всегда отражают объективную реальность, то, естественно, анализ этих данных не всегда может реальность отразить. Никто не будет говорить, что сведения Госкомстата являются абсолютно надёжными, поскольку данные Госкомстата составлены на основе отчётности предприятий. Никто не будет говорить, что отчётность каждого предприятия отражает реальное положение дел на этом предприятии. Даже если вы посмотрите данные по валовому внутреннему продукту государств, то у Всемирного банка и у Мирового валютного фонда вы увидите разные цифры. То есть даже объективное математическое знание в отношении истории людей вряд ли можно себе представить, хотя, конечно, это б

Все зависит от того, что мы хотим получить от нее.

Если речь идет о научных знаниях, то мы должны знать точно, что было на самом деле в прошлом, а не что нам кажется. Истрия, как наука, в этом случае должна быть объективной, она должна отражать реальную действительность, а не мнения отдельных людей.

Если история предназначена для влияния на общество, то она не может быть объективной. Для того чтобы влиять нужно что-то преувеличивать, а что-то преуменьшать, придумывать то, чего на самом деле не было, и замалчивать то, что было в действительности. Иначе добиться эффективного влияния одних людей на других невозможно. Но в этом случае история будет уже не наукой, а искусством. Все исторические труды, которые известны обществу, нужно воспринимать как некие художественные произведения разных авторов. В зависимости от социальных предпочтений такая история неотвратимо будет разной. Сколько авторов, столько и историй.

Нужно признать, что сегодня в мире нет науки история, а есть всего лишь художественные исторические произведения разных авторов. Исторические личности в них – это мифологические личности, такие, какими их хотели бы видеть авторам, и какими бы их хотели видеть читатели, для которых пишет автор. Чаще всего это люди, занимающих высокие кресла власти, или оппозиция власти.

Конечно, такой факт необъективности истории невозможно скрыть. Но поскольку противопоставить нечего, то принято считать, что объективной истории не может быть вообще, а, следовательно, косвенно подтверждают то, с чем историки не согласны – история в таком изложении не может быть наукой. Но историки хотят, чтобы их непременно считали учеными, а не писателями.

А можно ли все-таки превратить историю в науку, в объективное отражение прошлого?

Она может быть таковой, если отрешится от любых социальных ценностей и морали. В настоящей науке нет морали, она либо правильно отражает закономерности поведения природы, в том числе человека и общества, либо ложно. И все. А уж, как и кто будет использовать найденные исторические закономерности в своей деятельности – не имеет отношения к науке. Любые научные знания можно использовать и во благо, и во зло. Но без настоящих знаний закономерностей происходивших событий невозможно строить успешно и будущее.

Историю как науку нужно создавать с нуля, поскольку ее еще не было.

Начать нужно с фильтрации исторических фактов. Нужно отбросить все факты, которые вызывают сомнения, и оставить то, что ни у кого не вызывает сомнений. Например, была или не была Сталинградская битва в 1942 году? Это исторический факт достоверный, объективный, поскольку у него нет противников. И так далее. Пусть мы потеряем многие факты, которые попали в разряд сомнительных, но лучше меньше, чем много информации, но ложной. В настоящей истории не должно быть эмоциональных оценок личностей, плохие они или хорошие. Гитлер или Сталин в этой истории не должны выглядеть палачами и шизофрениками, а лишь проводниками определенных социальных идей и систем управления жизнью общества. Выявления того, что дали эти системы не только разрушительного, но и положительного в некоторых областях деятельности, поможет для будущего что-то заимствовать и в этом негативном опыте прошлого для успехов в будущем. Эти исторические события при отсутствии политических пристрастий помогут понять и многое негативное в современном обществе, но в условиях экстремальных исторических условиях они проявились более масштабно и наглядно. Поскольку закономерности исторических событий не выявлены, (история учит лишь тому, что ничему не учит), эти негативы неотвратимо будут присутствовать в современном обществе, и будут проявляться в будущем.

Итак, история, как наука, не должна воспитывать массы, иначе она превращается в художественные произведения. Она должна стать неинтересной для масс, как и любая наука, но должна стать надежным инструментом для успешного проектирования будущего. Она остро необходима, в первую очередь, для тех, кто занят проектированием создания условий для успешного развития общества, кто не хочет ошибиться в этом проектировании. А для этого нужно видеть прошлое таким, каким оно было на самом деле, то есть нужна объективная история, история, как наука, а не как мнения отдельных личностей.

P.S. Характер обсуждения статьи позволяет признать абсурдность истории, как субъективной науки, что иной она не может быть. Сам термин - "субъективная наука" - абсурден. Наука - область деятельности, которая занимается производством только объективных знаний поведения природы, а человек и общество всего лишь ее небольшая часть. А то, что может быть субъективным, к настоящей науке не имеет никакого отношения по самому определнию.

И еще, регистрация исторических фактов, - это не наука, а всего лишь материал, с которым могут работать ученые. Настоящая наука устанавливает объективные закономерности появления тех или иных событий. При каких условиях они могли появиться, а при каких не могли, и по какой причине. Установление таких исторических закономерностей и должно быть областью деятельности будущих ученых историков, среди которых должны появиться такие же масштабные личности как Ньютон или Менделеев в естественных науках.

Ещё по теме

История истории Жака Ле Гоффа
Известный французский медиевист рассуждает о фундаментальных проблемах исторической науки

Об истории принято много спорить. Одни и те же исторические факты оказываются инструментами политического противостояния и массовых манипуляций.

Жак Ле Гофф

Но что такое исторический факт? Что такое объективное представление о нем? Что, в конце концов, сама история? Ответам на эти вопросы посвящена, вышедшая в издательстве РОССПЭН книга известного французского историка Жака Ле Гоффа .
Он является представителем известной французской исторической Школы «Анналов», которая сформировалась вокруг одноименного журнала. Группа историков поставила своей целью описать исторический процесс с точки зрения индивидуальных мотивов. Данное исследовательское направление сместило фокус исторической науки с известных исторических персонажей и громких событий на ежедневную рутинную жизнь людей, которые в «обычной» истории представлены как безликая масса.

Но в своей книге Ле Гофф не пишет об истории того или иного события или эпохи – он пишет об истории как науке, пытаясь расшифровать и понять ключевые для нее понятия, такие как память и забвение, древность и современность, прошлое и настоящее – собственно все то, что лежит в основании истории как некой реальности. В результате у Ле Гоффа получается история собственной науки, которой он посвятил свою жизнь.

С разрешения издательства РОССПЭН «Русская Планета» публикует фрагмент книги Жака Ле Гоффа, посвященный проблеме объективности в историческом знании .

История, согласно Хайдеггеру, это не просто осуществленная человеком проекция настоящего в прошлое, но и проекция в прошлое в наибольшей степени вымышленной части его настоящего; это проекция в прошлое будущего, которое он выбрал для себя, это история-вымысел, история-желание, обращенная вспять... Поль Вен прав в своем осуждении этой точки зрения, говоря, что Хайдеггер «всего лишь встраивает в антиинтеллектуальную философию националистическую историографию прошлого века». Но не является ли он оптимистом, добавляя: «Действуя таким образом, он, подобно сове Минервы, проснулся с некоторым опозданием»?

Прежде всего, потому что существуют по крайней мере две истории, к которым я обращусь вновь: история как коллективная память и история историков. Первая предстает перед нами как преимущественно мифологизированная, искаженная, анахроничная. Но она представляет собой пережитое в рамках никогда не прекращающейся связи между настоящим и прошлым. Желательно, чтобы историческая информация, широко распространяемая профессиональными историками и популяризируемая школой и – именно так должно было бы быть – средствами массовой информации, вносила коррективы в эту традиционно ложную историю. История должна прояснять память и помогать исправлять ее ошибки. Но не подвержен ли сам историк некоей болезни если и не прошлого, то по крайней мере настоящего, а также воздействию существующего на бессознательном уровне образа воображаемого будущего?

Первое различие должно быть установлено между объективностью и непредвзятостью. «Непредвзятость обдуманна, а объективность бессознательна. Историк не имеет права придерживаться доказательства, вступающего в противоречие со свидетельствами, поддерживать обоснование, каким бы оно ни было. Он должен установить и доказать истину или то, что он считает истиной. Но у него нет возможности быть объективным, абстрагироваться от своих представлений о человеке, особенно когда речь идет об оценке значения фактов и их каузальных отношений».

Вольфганг Моммзен

В первую очередь отметим влияние социальной среды на идеи и методы историка. Вольфганг Моммзен выделил три элемента такого социального давления: «1) собственный образ, выработанный самой социальной группой, которую исследует историк, к которой он принадлежит или от которой зависит; 2) его понимание причин социальных изменений; 3) перспективы грядущих социальных изменений, которые историк рассматривает как вероятные или возможные и которые задают ориентиры его исторической интерпретации».

Однако невозможно избежать «презентизма» – какого-либо воздействия настоящего на прочтение прошлого; можно лишь ограничить его отрицательное влияние на объективность. Прежде всего (к данному фундаментальному обстоятельству я еще вернусь) – потому что существует целый корпус специалистов, обладающих правом изучать и оценивать продукцию своих коллег. «Фукидид не является коллегой», – справедливо заметила Николь Лоро, показывая, что «История» этого автора, хотя и предстающая перед нами как некий документ, содержащий в себе «все серьезные гарантии, требующиеся от исторического труда, все же является не документом в современном смысле слова, а неким текстом, древним текстом, который есть прежде всего речевое сообщение и уходит своими корнями в риторику». Но позже я покажу – что прекрасно известно Николь Лоро, – что любой документ является памятником или текстом и никогда не бывает «чистым», т. е. абсолютно объективным. Получается, что, когда мы имеем дело с историей, осуществляется выход в мир профессионалов и предполагается возможность критики со стороны других историков. Когда один художник говорит о картине другого «это плохо сделано» или один писатель о книге другого – «это плохо написано», то никто не сомневается в том, что тем самым попросту говорится: «мне это не нравится». И когда историк критикует работу «коллеги», он, конечно же, может сам ошибаться, а его оценка в какой-то мере может быть обусловлена его личным вкусом, однако хотя бы частично его критика будет опираться на «научные» критерии. С самого зарождения истории историка оценивают мерой истинности. Справедливо или нет, но Геродот долгое время считался «лжецом», а Полибий в ХII книге своих «Историй», где он излагает собственные взгляды на историю, в особой степени нападает на своего «собрата» Тимея.

Исторические труды и исторические суждения, как утверждал Вольфганг Моммзен, поддаются лишь «интерсубъективному пониманию» и «интерсубъективной верификации». Эта интерсубъективность устанавливается суждениями других и прежде всего – других историков. Моммзен указывает три способа верификации: a) были ли использованы соответствующие источники и приняты во внимание результаты последних исследований? б) до какой степени эти исторические суждения близки к оптимальной совокупности всех доступных исторических данных? в) насколько строги, увязаны между собой и непротиворечивы предложенные или подразумеваемые автором объяснительные модели? Можно было бы найти и другие критерии, однако возможность достижения согласия между большинством специалистов по поводу ценности значительной части всех исторических трудов является первым доказательством «научности» истории и первым пробным камнем исторической объективности.

Если же мы все-таки захотим применить к истории максиму великого либерального журналиста К. П. Скотта «факты священны, мнение свободно», то следует сделать два замечания. Во-первых, если оставаться в пределах научной истории (далее я буду говорить об истории любителей), то поле мнения в истории оказывается менее обширным, чем полагают люди несведущие. Во-вторых, факты часто оказываются менее священными, чем предполагается, поскольку если точно установленные факты (к примеру, факт смерти Жанны д’Арк в 1431 году на костре в Руане может вызвать сомнение только у мистификаторов либо у беспардонных невежд) и не могут быть отвергнуты, то сам факт не является в истории существенным основанием объективности потому, что исторические факты являются приготовленными, а не непосредственно данными, и одновременно потому, что объективность в истории не означает полной подчиненности фактам.

Рассуждения по поводу построения исторического факта мы можем найти во всех трактатах, посвященных исторической методологии. Я сошлюсь лишь на знаменитую вступительную лекцию, прочитанную Люсьеном Февром во Французском колледже 13 декабря 1933 года: «Данные? Да нет же, сколько мы встречаем в истории созданного историком? Придуманное и приготовленное с помощью гипотез и предположений в результате кропотливого и вдохновенного труда... Выработать некий факт означает выстроить его. Если угодно, это значит обеспечить вопрос ответом. Когда же нет вопроса, остается лишь ничто». Исторический факт существует только внутри некоей истории-проблемы.

Макс Вебер

Имеются и два других свидетельства того, что историческая объективность не является полным подчинением фактам. Сошлемся сперва на Макса Вебера: «Любая попытка понять реальность (историческую) без субъективных гипотез не приведет ни к чему иному, как к хаосу экзистенцальных суждений о бесчисленном множестве разрозненных событий». Э.Карр с юмором говорит о «фетишизме фактов», свойственном историкам-позитивистам XIX века: «Ранке свято верит, что божественное провидение возьмет на себя заботу о значении истории, если он сам позаботится о фактах... Либеральная концепция истории XIX века тесно связана с экономической доктриной laisser-faire... То был век невинности, и историки разгуливали в садах Эдема… нагими и лишенными стыда перед богом истории. Потом мы познали грех и приобрели опыт падения, а те историки, которые считают себя сегодня освободившимися от философии истории (понимаемой здесь в смысле критической рефлексии по поводу исторической практики), простодушно и тщетно, подобно членам некоей колонии нудистов, пытаются воссоздать сад Эдема в собственном саду в пригороде».

Беспристрастность требует от историка лишь честности, объективность предполагает большее. Если память является ставкой, сделанной некоей силой, если она допускает сознательные и бессознательные манипуляции, если она ставится на службу личным или групповым интересам, то история, как и все науки, имеет своей нормой истину. Злоупотребления историей становятся фактами историка лишь тогда, когда он сам выступает как сторонник, представитель или слуга некоей политической власти. Когда Поль Валери заявляет: «История – наиболее опасный продукт из тех, которые выработала химия интеллекта... История оправдывает все, что угодно. В строгом смысле она ничему не учит, поскольку содержит все что угодно и дает примеры всего», оказывается, что этот столь проницательный в иных случаях ум попросту смешивает человеческую историю и историю научную и демонстрирует полное неведение в отношении труда историка.

Даже если Поль Вен и является в известном смысле оптимистом, то он прав, говоря: «Не видеть, что наука связана некоей нормой правдоподобия, – это значит ничего не понимать в историческом знании и в науке вообще... Уподоблять историческую науку национальным воспоминаниям, из которых она вышла, значит путать сущность вещи с ее происхождением; это все равно что не отличать химию от алхимии, астрономию от астрологии… С первых дней своего существования... история историков противопоставила себя социальной функции исторических воспоминаний и заявила о своей связи с идеалом истины и вниманием к чистой любознательности».

Будучи сначала честолюбивым намерением, историческая объективность складывалась постепенно, проходя через непрерывные пересмотры результатов исторической работы, трудоемкие и последовательно осуществляемые уточнения, накопление частичных истин. Это медленное движение истории к объективности наверное лучше всего выразили два философа.

Поль Рикёр в своем труде «История и истина» писал: «Мы вправе ожидать от истории известной объективности, объективности, которая ей приличествует; характеризует ее то, каким образом история родилась и возродилась; она всегда осуществляет уточнение официального и прагматичного наведения порядка в своем прошлом, чем занимаются традиционные общества. Это уточнение не отличается от уточнения, приводимого физической наукой по отношению к первичному упорядочению того, что было получено в процессе восприятия и из космологий, которые остаются зависимыми от него».

А у Адама Шаффа мы читаем: «Познание неизбежно принимает характер бесконечного процесса, который, идя в совершенствовании нашего знания от разнообразных подходов к реальности, воспринятой в различных аспектах, и накапливая частичные истины, приходит не только к суммированию познанного, к количественным изменениям в сфере нашего знания, но также и к качественным преобразованиям нашего видения истории».

Ле Гофф Ж. История и память – М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2013

Сандро Боттичелли. Клевета.

Вопрос на самом деле немаловажный. Небольшая полемика на эту тему возникла у меня с одним обхамившим и оклеветавшим меня юзером в интернете. Фамилию этого клеветника и хама (по крайней мере, в отношении меня) я пока называть не желаю, - скажу лишь, что он был довольно длительное время моим френдом в фейсбуке, позиционирует себя в качестве профессионального историка, левый марксист по своим убеждениям (но не сталинист), в свое время сочувственно писал в комментах о М. Канторе (как близком ему независимом «левом», хотя позже просил и не считать себя его поклонником). Но ведь можно и не быть поклонником и соотносить при том какую-то раскручиваемую в масс-медиа персону к некоей симпатичной категории «своих», покушения на авторитет которых могут восприниматься весьма болезненно. Тем более, ряд статей Максима Карловича (об Энгельсе, Марксе, о выходе из несуществующего комсомола и проч.) юзер принял, что называется, «на ура». Мои выступления против Кантора в инете вызвали у него довольно резкую и неприязненную реакцию, и при первом удобном случае он не нашел ничего более удачного, чем вылить на меня «ушат помоев» на моей же странице в фейсбуке. Оклеветал, обхамил, оскорбил и в конце бодро приписал, что я могу ему не отвечать, так как он меня расфрендживает (и, следовательно, ответа читать не будет). Это называется: плюнуть и смело убежать, не дождавшись сдачи. Я, однако же, счел поведение юзера заслуживающим более сурового наказания, чем простое расфрендживание, и забанил этого типа (это означает, что мы в фб теперь невидимы друг для друга). Дело здесь не в идеологических или политических разногласиях, обозначу этот момент. Я толерантен к разным убеждениям (если они не экстремистские). Просто есть границы в отношениях, которые никому нельзя преступать. Человек повел себя так, за что в приличном обществе бьют, бывает, по морде.

Юзер этот ИМХО принадлежит к одной неприятной мне породе людей «знающих везде и всюду как правильно надо», упрямых менторов и ригористов, постоянно лезущих со своим уставом в чужой монастырь (монастыри), упертых и грубых, зашоренных и прямолинейных, одержимых манией наставления и поучения, обычно режущих везде,всюду и всем «правду-матку». Но часто бывает так, что режут да режут, а правда где-то потерялась, нет ее у них никакой. Так и здесь. И человеку независимому, как ни неприятно, приходится однажды сказать что-то вроде «поучайте ваших паучат», а в случае продолжающегося непонимания послать такого от себя в какие-то далекие пределы.

Юзер, однако ж, и после этой произведенной мной «хирургии» не успокоился и размазал ту же самую клевету на меня уже в отдельной статье (посте) в своей фейсбучной хронике и при том сделал это в какой-то невообразимо гадливой манере, перевирая мою точку зрения и мелочно донося о каких-то кажущихся ему важными нюансах в моем предосудительном (в его глазах) поведении.

Он написал про меня, что «указал на недобросовестность сего историка». Начну с того, что в недобросовестности обвинить меня может только или клеветник или сумасшедший. Но поскольку признаков безумия за юзером замечено не было, только некоторые глупости, то есть все основания отнести его к первой категории. Что касается того, что он на что-то там указал, то так указывать, т.е. бестолково тыкать пальцами в окружающих, как он, простительно только несмысшленым маленьким детям, а поскольку юзер - человек взрослый и возмужалый, то он вполне заслуживает того, чтобы по вытянутым указывающим ручонкам его хорошенько отлупили, что я и делаю здесь виртуальным образом.

Юзер обзывает меня «хамом» и лжет, называя «хамством» разоблачительную иронию, вполне адекватную теме полемики. Это с его стороны, - грубая передержка. Но вот, пожалуйста, врасширенном (и совсем непублицистичном) варианте моей статьи на ту же тему в «Русской линии» ирония исключена, и что, разве изменилось что-то в моей критике принципиально? Нет. Хотя текст стал, на мой взгляд, лучше и убедительнее.

Я горжусь этой публикацией. Тем, кто не читал, ее рекомендую.

Юзер даже не замечает кричащее противоречие в своем вводном абзаце - он упрекает меня в том, что я говорю с М. Кантором на языке «сплошной публицистики», а не в академическом стиле (о том, что есть и научно-популярный стиль юзер не слышал видимо или на время забыл) и тут же пишет, что указал мне на неправомерность применения научных методов к художественным произведениям. Указал! Во-первых, нашему условному «г-ну Птицыну» следовало бы определиться, что у меня в данном случае «сплошная публицистика» или «научные методы»? Первое радикально противоречит второму, - однако у моего ругателя получилось так, что в критике М. Кантора я грешен и в том и в другом, - то есть и в том, что вовсе не прибег к научным методам и … втом, что к ним… прибег (но не по должному адресу). Уже это противоречие позволяет признать его филиппику абсурдом. Во-вторых, нашему Птицыну хорошо бы научиться не только читать глазами чужие тексты, но пытаться их понимать. Я не критиковал художественные произведения М. Кантора в своих работах (хотя и считаю их претенциозной графоманией), а именно его исторические выкладки, претендующие (как заявлено и самим автором) на обоснованность и правдивость; они выражены в его интервью и публицистике, и в интервью, и да, в его последнем романе. Критикую и историософию, что, как можно понять, является основным содержимым художественно-публицистических выступлений М. Кантора. А почему собственно я не вправе (и именно как историк) этого делать? Птицын будет мне указывать? Далее у юзера в его посте пошли вызывающие у меня настоящий смех сравнения с… «Войной и миром» Л.Н. Толстого и «Бесами» Ф.М. Достоевского. Но почему именно эти великие имена упомянуты и их действительно глубочайшие великие романы? Почему он не вспомнит Пикуля или Радзинского? Что, он в самом деле не понимает, что упоминание Достоевского и Толстого в одном ряду с М. Кантором - просто несусветная глупость и пошлость?Юзер передергивает, хотя и сам, может быть, этого не замечает. У Толстого ведь главное - душевный мир его героев (в романе), а не исторические картины событий, не его вычурные размышления над историей. «Бесы» ФМД - да, полемически заострены против нигилистов, крайних революционеров-радикалов, но где же у него грубые искажения? Разве в «Бесах» нет грандиозной философии и глубочайших прозрений. Нет уж, давайте не будем ТАК издеваться над русской культурой. Только в том ряду, где Пикуль, Радзинский, Иван Шевцов и т.п., следует рассматривать убогие писания М. Кантора. Но речь не о художественной стороне, повторю это вновь.И Радзинский (и даже Пикуль) как писатели, полагаю, талантливее, их интереснее читать, чем М. Кантора. Разумеется, иных современных писак и не-историков историки могут (и в полном праве) разоблачать в исторических фальсификациях, да, без лукавства и называя вещи своими именами, - то есть фальсификации фальсификациями, а не как-то элегантно и обтекаемо, не как-то еще.

Фальсификация - это подделка. В данном случае подделка ахинеи под правду.

Этим грешен М. Кантор с сотоварищами.

Все дело в том, что такие творения производят в общественном сознании ЭФФЕКТ ЗАМЕЩЕНИЯ подлинного исторического знания. Читатели в массе своей охотнее обратятся к канторам, к их демагогии и высокопарному шарлатанству, к их велеречивым интервью, к историческим кускам их претенциозных романов, а не к историкам, не к их «сухим» и «скучным» работам. Историк вправе критиковать все, что пишется на историческую тематику, от каких бы авторов это ни исходило, и никто не может ставить пределы его деятельности как эксперта.

И чтобы сохранять «статус кво», считаю, надо подобных деятелей и профессиональным историкам иногда разоблачать.

Не гнушаться черной работой.

Страхи перед настоящим всегда пестрят в историческом письме. Современность и история всегда смыкались, по-разному усиливая друг друга: это и позволяет нам прослеживать прошлое, независимо от того, гордимся мы им или его отвергаем. Но в «презентистскую» эру союз настоящего и прошлого начинает означать нечто другое. Как многажды отмечалось, сами условия, из которых исходят историки, менялись за последние 30 лет не раз и продолжают мутировать на наших глазах. Когда мы не можем объяснить, что происходит, мы прибегаем к ничего не значащим словам, вроде «кризиса». Но с какими новыми вопросами сталкивается сейчас историк? Какую роль он хочет играть и от какой роли уклонился? Каково место и функция того, что в XIX веке, когда история мыслилась в терминах дисциплины и претендовала быть «наукой», определялось как посредничество между прошлыми и настоящим? Тогда история имела свой не просто специфический, но уникальный предмет: Нацию и Государство. В современном мире ценится только настоящее, сам мир требует относиться к себе как к «глобализующемуся» и «постнациональному»!

Мы называем современность «презентистским» миром, потому что настоящее время (present ) стало в нем всеохватной категорией, с помощью которой стоит объяснять все. Последние 20 лет память рассматривается не просто как «современное понятие», но как понятие, производящее саму современность .

В чем же тогда задача, если это не «долг историка»? Не в том ли, чтобы своим знанием просветить современников?

Но создание критической перспективы предполагает добросовестный труд и соблюдение всех норм историографического дела: без этого историк ничего не добьется и даже не будет признан профессионалом. Среди условий, делающих историка историком, прежде всего следует обращать внимание на время. Если для всех нас отношения со временем лежат в основании нашего опытного познания самих себя, мира вокруг нас, то для историка время - основание вдвойне. Во-первых, время образует то измерение, внутри которого историк живет и трудится, но оно же - «его» период: он им занимается как ученый. Течение времени, или, лучше сказать, различие между временем его жизни и исследуемым им временем, не просто временной разрыв. Это множественность параметров отличия - сердцевина историографии, само основание ее существования. Франсуа Бедарида называет историка «начальником над временем» . «Часто случалось так, что под влиянием устойчивых и богатых традиций целое поколение могло действовать, не вовлекаясь в интеллектуальную революцию». Это предупреждение, высказанное когда-то Фернандом Броделем, полезно именно нам как напоминание, поскольку все мы знаем, как часто приходится сталкиваться с дисциплинарной монотонностью, с рутиной академических норм, с авторитетом институций. Отвечая за прошлое, историк должен быть не менее чувствителен к настоящему. Как историк я не согласен с частенько звучащим диагнозом о «силе и продуктивности настоящего» (о «Святыне настоящего», если вспомнить название труда Заки Лайди). Я выдвигаю новую гипотезу.

Я считаю, что презентизм позволяет описать природу нашего опыта как современную .

Для успеха этого предприятия необходим эвристический подход, ставящий на первое место идею «режимов историчности». Эвристический? В какой мере? В той, в какой мы можем исследовать различия в опыте времен или кризис такового. Бывают моменты, которые Ханна Арендт считала «брешью». В эти моменты временные изменения становятся менее очевидными, точнее сказать, никто не знает, как провести грани между прошлым, настоящим и будущим. Исходя из понятия «режимов историчности», я попытаюсь сравнить «кризисы времен» в прошлом и настоящем, дабы лучше понять их специфичность. Отличается ли наше, современное настоящее, и если оно чем-то отличается, то чем именно, от остальных «настоящих» в прошлом? Делает ли дерзкая гипотеза о новых «режимах историчности» постижимым современный опыт времен? Именно такой подход я развивал в моей книге «Режимы историчности» . Один из способов, позволяющих историку стать современником современности , - исследовать сам изумительный факт собственного существования. Это прямая противоположность постоянному воспроизведению и фиксации текущих событий или следованию современным «трендам». Как подметил философ Марсель Гоше: «Чтобы принадлежать к своему времени, индивид должен захотеть принадлежать к нему и должен прилагать к тому немалые усилия».

Какова современная ситуация ремесла и позиции историка?

Прежде всего, следует рассмотреть стремительное развитие и господство «современности», «времени настоящего». Оно действительно состоялось. С ним имеет дело антропология: переход от «традиционного былого» к современной «событийности», с особым фокусом на том, что происходит непосредственно сейчас, - отличительный знак современной антропологии. Социология здесь также не исключение. Ее основной проект - исследование «современного» общества. Понять настоящее или хотя бы некоторые его характерные черты можно благодаря словарю, о нем свидетельствующему. Хотя больших нарративов теперь нет, у нас остались некоторые ключевые термины, без которых мы не в состоянии обойтись, поскольку они стали частью нашего каждодневного словаря. «Настоящее», «память», «воспоминание», «наследие», «идентичность», «преступления против человечности», «свидетель», «глобализация» - только некоторые из наиболее употребимых.

Современность - уже императив.

Социальные науки находятся под ее прессингом. Они должны заниматься практически только одной «современностью», чтобы быстро и эффективно отвечать на «социальный запрос», на вызовы конкретных ситуаций, на сиюминутные эмоции и проблемы, желательно представив все в виде схем, таблиц и коротких статей. Этим только и заняты эксперты, а историки также начали рассматриваться как подвид экспертов . Историки включаются в работу многочисленных комиссий, создаваемых здесь и сейчас по частным вопросам, где они отвечают за «предоставление фактов» и только фактов, словно свидетели в суде.

Тем не менее, поле современности уже захвачено, и историк приходит на него с опозданием. Журналисты, например, уже обо всем написали. Что они оставляют нам, историкам? Мы живем в медийном мире, в котором текущие события сразу же, ежечасно историзируются. Может ли историк соревноваться со СМИ и производить «живую историю» (историю онлайн), сразу же помещая в аналитическую перспективу то, что происходит «прямо сейчас»?

Свидетель

Фокус на современности и настоящем времени соответствует росту т.н. «публичного употребления истории» (public use of History ). Это выражение придумал Юрген Хабермас во время широко освещавшейся прессой дискуссии 1986 года среди немецких историков о месте нацизма в немецкой истории - дискуссии, быстро обернувшейся скандалом в ведущих немецких газетах того времени. Насколько прошлое «употребимо»? Может ли оно быть «употреблено» нам на пользу? Прежде всего имеется в виду недавнее прошлое, «что еще не до конца миновало», или для Франции - «история нынешнего времени». На этой сцене много протагонистов, и среди них все более значимыми становятся свидетели , так что даже историк Аннет Вьевьорка характеризует нынешнее время как «пору Свидетеля» .

В наши дни свидетель прежде всего понимается как представитель и голос жертвы, как выживший, который обязан пересказать свою историю. Его мы можем выслушать, его рассказ мы в состоянии записать на аудио или видео. Самый значительный проект последнего времени осуществляется Фондом С. Спилберга. Его цель - собрать свидетельства всех выживших в нацистских лагерях. Можно ли предположить, что «голос свидетеля» как источник должен быть услышан «вживую» (в прямом эфире или сейчас в Интернете) без «посредничества» историка?

Такую тягу к сохранению воспоминаний мы видели, когда отмечалось 60-летие высадки союзнических войск в Нормандии в 2004 году. Воспоминания ветеранов стали не просто поводом поздравить их. Они стали материалом для телевидения - идеальным продуктом медиа. Ветераны оказались одновременно действующими лицами прошлого и его зрителями: им принадлежит прошлое и настоящее. В 2005 году руководители 45 государств присутствовали среди тысяч выживших и свидетелей в Аушвице, отмечая 60 лет со дня освобождения концлагеря. Эти торжества оказались значимыми для общественной жизни. Воспоминания (забытое, восстановленное или вновь пробудившееся в памяти) сделались частью политических и социальных событий. Создание «коллективной памяти» включило в себя телевизионные трансляции, радиопрограммы, моральный урок которых несомненен. В резолюции Европарламента говорилось об «уроках холокоста». Хотя историки и не жили по календарю общественных событий, и не обязаны были реагировать на ход текущих общественных дискуссий, тем не менее, сама логика припоминания оказала влияние на приоритетные направления исследований, публикацию исторических трудов, внимание медиа к трудам историков. А тем самым - на восприятие деятельности историков в публичной сфере. Стал ли историк восприниматься после этих событий как более авторитетный комментатор?

Законодатель

Последние несколько лет законодатели все чаще обращают внимание на историю и память. В 2001 году, ссылаясь как на прецедент на «Акт Гайссо» от 13 июня 1990 года, принятый «с целью ввести кару за любые расистские, ксенофобские и антисемитские действия», французский парламент принимает еще два «закона о памяти». Первый посвящается геноциду армян в 1915 году и состоит из одной статьи: «Наша страна и другие демократические страны имеют повышенные обязательства перед памятью. Память эта не должна ограничиваться историей каждой нации самой по себе, но должна пониматься шире, как включающая в себя каждого человека, трагически раздавленного геноцидами XX века». В логике такого вывода «обязанность помнить» становится не частным, а вселенским делом - память об армянах есть и память обо всем человечестве. В таком случае законодатель видит в себе уже не только историка, он - страж и спикер памяти. Второй закон, признававший «торговлю людьми и рабство преступлениями против человечества», принимается в мае 2001 года. Францию призывают «помнить обо всех, кто оказался жертвой подобных преступлений».

Как видим, память вновь оказывается некоторой общей обязанностью.

Симптоматичность всех данных решений в том, что законодатель постоянно говорит о памяти как о священном (в светском понимании) долге, призывает помнить, настаивает на необходимости памяти. Вскоре в том же направлении следуют и иные шаги.

ЮНЕСКО объявляет 2004 год «международным годом памяти борьбы против рабства и отмены рабства».

Последним (на сегодняшний день) примером законодательства в области памяти стала ст. 4 закона, обсуждаемого в феврале 2005 года, согласно которому в школьной программе следует признавать «положительные стороны» колониализма. К счастью, закон не был принят. Иначе мы бы перешли от обязанности помнить к «государственному» предписыванию того, какой должна быть история.

В ответ на эту инициативу Рене Ремон создал ассоциацию историков «Свобода для истории».

Преступления против человечества

Обязанность помнить относится в первую очередь и по преимуществу к преступлениям против человечества, что справедливо. Эти преступления, обозначенные законодателями, сначала осуждаются в судебном порядке, а уже потом историк настоящего может их трактовать, показывая, как именно они обусловлены временем. Прошедшего времени для этих преступлений не существует.

Как мы знаем, со времен хартии Нюрнбергского процесса любой человек имеет неотъемлемое право начать судебный процесс о преступлении против человечества, и никакие ограничения не могут быть наложены на их расследование.

Это право было внесено в Уголовный кодекс Франции и позднее признано большинством стран (в соответствии с решением создать Международный уголовный суд, ратифицированным Францией в 2000 году). Неотчуждаемость данного права означает и то, что такие преступления не имеют срока давности. Как утверждает правовед Ян Томас, «противоположность отсутствию срока давности - не прошлое, это конкретные временные ограничения». Иными словами, срок давности - это всегда конструкт .

Внутренняя связь между областью публичной жизни и преступлениями против человечества, признанными не имеющими срока давности именно перед общественностью, также означает, что преступник остается современником своего преступления до самой смерти, так что мы все тоже - современники действий, осужденных как преступление против человечества. Подразумеваемая неизгладимость таких преступлений создает своего рода «вневременное функционирование закона» (‘legal atemporality’), так что преступник всякий раз оказывается со своим злодеянием наедине. Все это может быть увидено как средство, которым прошлое утверждает себя в настоящем, как своего рода «настоящее прошедшее». Итак, прошлое есть репрезентация длящейся природы настоящего (под настоящим я имею в виду время судебного процесса). По французским законам, единственная возможность для историка участвовать в судебном процессе на основе «вневременного функционирования закона» - выступить свидетелем или делать устное заявление. В целом мы можем установить, где происходит переход - либо наложение - «времени закона» (юридического времени), имеющего собственные временные режимы, и «социального времени», как совершается их двойное взаимодействие: оно осуществимо через взятие на себя ответственности.

Появление областей неизбывного прошлого в публичной сфере - один из симптомов нарастающего подчинения публичной сферы нормативам закона и права. Это является для нашего времени одной из важнейших черт.

Судья

Историк может становиться, прямо или косвенно, действительно или метафорически, и другим «представителем власти» в поле современности - судьей.

Такое превращение историков в судей вряд ли особо поощряется самими судейскими, но представляет собой неизбежное следствие нарастающего подчинения общественной жизни разнообразным нормам закона, как мы только что упоминали. Судьи обязаны выносить безошибочные решения практически по всем вопросам, чтобы обеспечить здоровую обстановку общественной и частной жизни, установить порядок в прошлом, настоящем и даже будущем. Вошел в оборот даже термин «законодательная терапия». В области историографии это заставляет нас по-новому смотреть на отношения «судья – историк» и по-новому осмысливать связь юриспруденции и историографии . Хотя мысль о «суде истории» и устарела, перед нами вновь встают вопросы, выносит ли историк судебные решения или хотя бы готовит материалы для вероятных судебных процессов. При том, что можно немало размышлять о том, как суждения историков соотносимы с суждениями суда, почти ничего не говорится о природе исторического суждения: действительно ли историк вершит суд? Как соотносятся его выводы с приговорами судей?

В последнее время созданы формализованные официальные комиссии историков. Так, независимый «Комитет швейцарских экспертов» был создан в 1996 году по решению правительства Швейцарской конфедерации. Цель комитета - исследовать вопрос о «еврейском капитале и о золоте нацистов» . «Комиссия правды и примирения» в ЮАР - следующий пример такой работы исследователей, хотя работает эта комиссия совсем по-другому. Это не просто комитет, состоящий из историков, расследующих те или иные события и обстоятельства. «Комиссия правды и примирения» затеяла проводить специальные слушания, чтобы распознавать истину и различать между ее разновидностями. Например, если жертва публично заявляет о том, что она перенесла, это считается «целительной правдой» . Сходные комитеты были созданы в Чили, Аргентине и Марокко. Более того, прошел целый ряд судебных слушаний о преступлениях против человечества. Память здесь выходит на первый план: жертвы получают возможность рассказать о пережитом, быть выслушанными и получить некоторое возмещение. Но эти процессы первоначально задумывались как «историческая документалистика»: именно поэтому принималось решение производить видеосъемку .

Все эти процессы ставят перед нами острейший вопрос: в какой мере историк - тоже свидетель?

Медиа и наши эмоции

В современном общественном климате наш повседневный опыт принадлежит миру, в котором самым главным оказывается «прямое сообщение», «интерактивное общение», «наблюдение в реальном времени», «прямой эфир», «онлайн-подключение» - непосредственные и не признающие никаких дистанций (так что политики вынуждены «сострадать» всему и чувствовать «угрызения совести» 24 часа в сутки). В нашем мире легче сказать, что такое «прошлое», поскольку оно растворено в тумане неопределенности, чем что такое «история», для которой важнее всего воспоминания и их ритуалы. Современность не любит объяснять события, но сразу представляет их как принадлежащие времени «настоящему». В этом «презентистском» мире ценится аффект и сострадание, не отвлеченный анализ!

Всегда нужны свидетели, всегда понадобится общая память, всегда нужно всеобщее почитание «мест памяти». В таком общественном климате обязанность памяти понимается как право индивида на собственное прошлое. Культурное наследие охраняется целым рядом ассоциаций, которые ищут собственные способы обжить настоящее. Возникло немало стратегий и проектов наделения каждого из нас «своей собственной историей», которая позволяет объяснять, кто мы такие, а точнее, кто я в настоящий момент. Я могу осознать, кто я такой, только погружаясь в эту память, и только эта память может объяснить, к чему я. Поиск нами собственной идентичности стал движущей силой «создания общей памяти»!

Роль историка

В XIX и ХХ веках историк выступал в четырех основных амплуа. Мишле называл историка пророком, «вещающим» перед народом. Моно и Лависс видели в историке безупречного педагога и наставника, считая, что таковой созидает саму Республику, усиленно преодолевая пропасть между старой и новой Францией. Некоторые исследователи, такие как Фюстель де Куланж, считали забвение (λήθη) предпосылкой исторической работы и говорили, что историк должен только воскрешать прошлое из беспамятности. Наконец, были историки, которые считали, что настоящий историк держит в руках оба конца цепи, соединяя прошлое и настоящее, - так думали основатели школы «Анналов». Так, Марк Блок определял историю как «понимание людей через время» и говорил, что «историк постоянно должен соединять изучение умерших и изучение живущих» .

В Заключении к «Отчету об исторических исследованиях во Франции» 1867 года есть чрезвычайно сильные утверждения: «История каждого периода может быть понята только тогда, когда сам период завершен. Поэтому область историографии - прошлое; настоящим распоряжаются политики, а будущее принадлежит Богу» . Составитель этого отчета представился министру - адресату отчета - как «преданный судейский секретарь» .

Можем ли мы теперь в публичной сфере, в гражданском обществе представиться как «эксперты по настоящему», как своего рода капитаны, прокладывающие путь от настоящего к нему же?

Современные - и «ультрасовременные» - историки, часто становящиеся заметными публичными персонами, настаивают на том, что они - носители норм настоящего. Мы видим это уже по самой риторике, которую они употребляют. Таковы более чем красноречивые заметки Пьера Нора, что «настоящее превратилось в категорию, в которой мы все только и можем понять себя», а задача историка - «познакомить настоящее время с настоящим временем». Точно так же и французский журнал «Двадцатый век», основанный в 1984 году, уверяет, что его миссия - «ответственность за идентичность настоящего времени». Это и есть подход автора «Мест памяти». В данной книге Пьера Нора все привилегии отдаются настоящему, включающему в себя прошлое как «сконструированное» внутри настоящего и тот тип «национальной истории», что не явился ни теологическим, ни футуристическим, ни эпическим, ни исполински-всеохватным. В первом томе «Мест памяти», изданном в 1984 году, Нора доказывает, что само существование прошлого заключено в том, что оно вновь заявляет о себе в настоящем, вновь и вновь являет свои лики - и тем самым может быть распознано историком, оказывается в его руках.

Если проследить логику Нора, то нет сомнения в том, что историк - носитель настоящего; но, именно работая с настоящим, он оказывается запертым между «сложнейшими вопросами и ясными ответами, между давлением общества и одиноким упорством собственных исследований, между чувствами и знаниями». Как бы он ни был скромен, он обязан стать историком настоящего, это его право, и в этом все его искусство.

Таким образом, изучает ли история настоящее или какой-либо другой период, ее стоит рассматривать как историю внутри настоящего. Нора призывает нас рассматривать самого историка, в самой его профессиональной деятельности, как одно из многих мест памяти - отсюда и возникло понятие Нора «эго-история». Но все же многие историки по-прежнему настаивают на необходимости проводить черту между прошлым и настоящим. Они свидетельствуют, что история - это наука, чистая наука, чистое изучение прошлого, а историк - добросовестный расшифровщик документов, хранящихся в закрытых от глаз публики архивах.

Несомненно только то, что, как говоривал Фернанд Бродель, историк должен быть наделен критическим взглядом, позволяющим ему отвлечься от текущих обстоятельств, даже если он прямо об этом не говорит.

Будущее: контингентность и кризис

Будущее наступило в 1989 году. Его «кратким изложением» стали события 9 ноября, когда пала Берлинская стена и идеология, которая казалась вершиной современной эпохи, рухнула в небытие. Это и был несомненный конец истории, не в том смысле, в каком об этом мыслил Фрэнсис Фукуяма (рисовавший конец не как обрыв движения, но как достижение окончательной остановки), а как своего рода пауза, разлом в последовательности времени (сначала в Европе, а затем, постепенно, и во всем мире) .

Хотя разговоры о памяти начались задолго до 1989 года, память как главная тема возникает именно тогда, как только исчезают прежние ориентиры эпохи. Примерно то же самое происходит двумя веками раньше, в 1789 году, когда прежний «строй времени» пошатнулся и рушился вместе со структурирующими его режимами историчности. Современники ощутили ускорение времени и не могли понять, что происходит: с ходом прогресса будущее превратилось в движущую силу. Но отличие эпохи прогресса от нашего времени - в том, что будущее представляется нам очень далеким; все сильнее мы ощущаем будущее как полностью закрытое от нас. Я уже упоминал о кризисе будущего . Крушение Берлинской стены не освободило будущее! Тогдашнее будущее по-прежнему здесь, но несмотря на все наши преимущества в возможности приобретения знаний после информационной революции, будущее оказалось еще более непроницаемым, чем когда бы то ни было! Мы уже не строим догадок о будущем. Все проекты, прогнозы и футурологические построения отходят на задний план. Мы тратим все свои усилия на то, чтобы ответить на непосредственно происходящее, реагируя на все в режиме реального времени. Может быть, будущее просто стало слишком предсказуемым, или, может быть, оно еще не случилось (катастрофа нас только-только ждет)? В современном обществе верховодит страх будущего, принимаются любые меры предосторожности - именно потому, что будущее чересчур предсказуемо.

Чтобы избавиться от тирании будущего над прошлым, мы также простираем и занавес незнания над прошлым. В значительной степени мы сделали и прошлое столь же непроницаемым. Мы только размышляем сейчас, как спасти прошлое от такой темноты. Прошлое оказывается вовсе не линейным и вовсе не однозначным: его следует видеть измерением, в котором всякое прошедшее некогда было «возможным будущим». Какое-то будущее стало настоящим, какое-то не смогло им быть. Такие философы, как Поль Рикёр, заговаривали о том, что наше настоящее - это «будущее нашего прошлого», и историки встречали эту мысль с большим воодушевлением, как плодотворную для развития знания и понимания . Но пока историки усвоили лишь гипотезу Рикёра, а не этический ее пафос.

Связь между памятью и культурным наследием

Книга Пьера Нора заставила нас признать две вещи: что «нация» существовала и что она менялась. Это был новый подход к памяти о прошлом. Не так важно, как мы понимаем прошлое, как то, как мы его представляем. Иначе говоря, нация встарь несла свою «миссию», а теперь она «хранит наследие», воспринимая его как общую для всех «культуру». Но чья она, эта «культура»? Как создать чувство национальной идентичности, не потакая при этом национализму? Ведь национализм во Франции куда как активен, хотя и довольно мирен. Нужно учиться культивировать коллективную память так, как культивируют сад любители на выходных отдохнуть от т.н. «историографических занятий»!

Согласно распространенному мнению, любое национальное государство в современном мире уже не должно «навязывать другим» свои ценности, но обязано их «охранять», непосредственно и усиленно, постольку поскольку различные социальные агенты признают их «наследием» . Исторические памятники часто заменяются мемориалами. «Мест памяти» сейчас гораздо больше, чем памятников. В «местах памяти» люди пытаются оживить и пробудить память о каком-то одном или о нескольких различных событиях. История тогда растворяется в самой материи прошлого. На нее начинают смотреть как на то, что «больше похоже на чувство, чем нарратив», как на то, что «требует эмоциональной причастности, а не исчерпывающего анализа». Здесь действует уже не сама история, а историки: они пытаются «заставить почувствовать впечатляющее нас прошлое», используя все «презентистские» техники, представляя прошлое как происходившее «здесь» - протекающее как бы на наших глазах . Прошлое оказывается проработано в режиме «существования настоящего».

За последние 20 лет во Франции возникло более 2000 организаций, отвечающих за культурное наследие и состояние окружающей среды. Предмет их забот - местное наследие, природное и культурное. Соединяя память и территорию, эти проекты делают прошлое более ощутимым, они вызывают чувство непрерывности истории людей, здесь живущих, особенно важное для тех, кто живет там не слишком долго. «Организации, которые посвятили себя культурному наследию, конструируют память, которая не дана и не утрачена. Они создают символический мир. Наследие в этом мире рассматривается не из перспективы прошлого, но из перспектив настоящего. Оно - активный компонент настоящего, отсылающий к настоящему » . Более того, наследие, став одной из важнейших составляющих индустрии развлечений, производит важный экономический эффект. Туристический бизнес не оставляет своим вниманием ни одного заметного «места памяти», такова логика бизнеса эпохи глобализации. Как и всякий бизнес, туристический бизнес встроен в ритм и скорость современной рыночной экономики или, по крайней мере, испытывает ее воздействия. Этот большой сектор рынка добился автономии: в нем есть свои нормы труда, ограничения, цели и планы.

После катастроф ХХ века, бесчисленных конфликтов, после ускорения самого нашего восприятия времени нас не должно удивлять столь выросшее значение культурного наследия. Напротив, мы должны понимать, что такой подъем индустрии «культурного наследия», столь быстрый рост внимания к нему, имеет совершенно «презентистскую природу»: вот уже три четверти века мы наблюдаем, как бурный рост производства и экономики связан с бурным развитием методов сохранения и пропаганды культурного наследия. Я уже выделил несколько проявлений такого внимания к наследию:

Памятникам предпочитаются «места памяти» (отдельный памятник превращают в одну из составляющих большого мемориала, крупного места памяти);

Взгляд в прошлое подобного места оказывается более привлекательным, чем изучение истории;

Прошлое начинает выглядеть настоящим благодаря эмоциональному «воскрешению», которое заставляет забыть о дистанции и опосредовании;

Локальное, как и персональная история, все больше выдвигается на первый план;

И наконец, само культурное наследие существует в режимах скоростей современного мира. Нужно срочно сохранять наследие, пока не поздно, и нужно успеть увидеть все.

Нельзя сказать: память ныне - это право или обязанность? Но память - это одновременно и ответ на «презентизм», и симптом «презентизма». Та же память - повод объявлять что-то «наследием».

Все оказывается помещенным в перспективу «опыта», который и подчиняет себе порядок времени.

То, что природное окружение признается частью т.н. «культурного наследия» (это признание было сделано на международном уровне еще в Конвенции ЮНЕСКО 1972 года), говорит, как важен опыт, а не исторический нарратив. Устанавливаются иные смыслы будущего, новые принципы отношений между настоящим и будущим: ведь природное окружение - достояние и предмет забот всех стран, значит «все страны» обязаны вместе принимать участие в сохранении наследия каждой страны. Таким образом, будущее уже не рассматривается как «преисполненное надежды обещание». Нет, оно - источник угроз. Мы сами ответственны за те угрозы, которые несет будущее, и поэтому мы должны срочно осознать эту нашу роль. Будущее - уже не обещанная цель, к которой мы стремимся с воодушевлением, но скорее тень, простертая над нами, пока мы блуждаем в настоящем и изучаем прошлое, что нас не покидает.

Критическая перспектива

Итак, мы попытались пролить свет на смычку прошлого и будущего, исходя из некоторых ключевых слов и рассматривая позиции историков в прошлом и настоящем. Наш предварительный вывод представляет собой скорее предположение: мы испытываем переход от «вопросов ко времени» к «времени как вопросу». Как мы сможем его совершить? Скажем, эвристически восприняв идею «режимов историчности»! Историк - часть настоящего времени, он может лучше видеть прошлое, поскольку умеет обращаться со своим собственным настоящим. Я бы назвал историка путешественником, который совершает разъезды между прошлым и настоящим. Его путешествия представляют собой повторяющуюся схему уходов и возвращений. Этим действием он создает перспективу, которая постоянно повторяется и никогда не закончена. Он ищет в ней неувязки, и случается так, что сама наша попытка определить, прошлое это или настоящее, оказывается выведена из строя неопределенностью.

«Режимами историчности» я называю различные средства, позволяющие нам четче определить сами категории «прошлое», «настоящее» и «будущее».

Сама природа времени меняется в зависимости от того, смотрим ли мы в прошлое, в будущее или в настоящее. Собственно, идея «режимов историчности» - это не готовый к употреблению инструмент, а, скорее, подмога нашему пониманию.

Все наши средства постижения истории исходят из нее. В этом, и только в этом смысле нет ни прошлого, ни будущего. Нет и исторического времени, если верно то, что сказал Рейнхарт Козеллек: исторический «период современности» зажат напряжением между полем опыта и горизонтами ожидания. Является ли эта ситуация переходной или постоянной? Мы сказать не можем. Мы ощущаем только, что это «настоящее» для историка - эпоха памяти и долга, эпоха каждодневной амнезии, неопределенности, ежедневных подсчетов, все более изощренных предсказаний. Должны ли мы выводить из этого новые «режимы историчности», пусть они и включают в себя локальные, фрагментарные и даже дисциплинарные формулировки, но не признают единых общих формул? Целесообразно ли признавать такие особые «режимы», если мы исходим из того, что широта и множественность различных «режимов» времен, собственно, и является существенной и важнейшей составляющей нашего настоящего? Другими словами, будут ли эти новые «режимы» представлять собой «презентизм» по умолчанию - нечто переходное, временное, ожидающее некоторой иной новизны, как, например, оживления каких-то других из «режимов историчности» современной эпохи? А вдруг «презентизм» стал уже всеохватным, и это создает почти полностью новую ситуацию, в которой «настоящее» - господствующая категория, производящаяся нашими «обществами текущего момента» (societies

16. Glevarec et Saez. Le patrimoine. P. 263.

Литература

1. Amnistier l’Apartheid, Travaux de la commission Vérité et Réconciliation, edition établie par P.-J. Salazar. P.: Seuil, 2004.

2. Bédarida F. Histoire, critique et responsabilité. Bruxelles: Complexe, 2003.

3. Bloch M. Apologie pour l’histoire ou Métier d’historien. P.: Armand Colin, 1997.

4. Dumoulin O. Le rôle social de l’historien, De la chaire au prétoire. P.: Albin Michel, 2003.

5. Fabre D. ‘L’histoire a changé de lieux’, Une histoire à soi, sous la direction de A. Bensa et D. Fabre. P.: Éditions de la Maison des Sciences de l’Homme, 2001.

6. Fukuyama F. La fin de l’histoire et le dernier homme, trad. fr. P.: Flammarion, 1992.

7. Ginzburg C. Le juge et l’historien. Considérations en marge du procès Sofri, trad. fr. Lagrasse. P.: Verdier, 1997.

8. Glevarec H. et Guy S. Le patrimoine saisi par les associations. P.: La Documentation française, 2002.

9. Hartog F. Régimes d’historicité, Présentisme et expériences du temps. P.: Seuil, 2003; ‘Le témoin et l’historien’, Evidence de l’histoire, Ce que voient les historiens. P.: Editions de l’EHESS, 2005. P. 191–214.

10. Lepetit B. Le présent de l’histoire // Les formes de l’expérience, Une autre histoire sociale. P.: Albin Michel, 1995. P. 295–298.

11. Ricoeur P. Temps et récit III. P.: Seuil, 1985.

12. Terzi C. ‘Qu’avez-vous fait de l’argent des Juifs?’ (EHESS, 2006) (готовящаяся к печати диссертация).

13. Thomas Y. La vérité, le temps, le juge et l’historien // Le Débat. No. 102. 1998. P. 17–36.

14. Vérité judiciaire, vérité historique // Le Débat. No. 102. 1998. P. 4–51.

15. Wieviorka A. L’ère du témoin. P.: Plon, 1998.

Источник : Hartog F. What is the Role of the Historian in an Increasingly Presentist World? // The New Ways of History. Developments in Historiography / Ed. by G. Harlaftis, N. Karapidakis, K. Sbonias and V. Vaiopoulos. L.-N.Y.: Tauris Academic Studies , 2010. P. 239–251.